💾 Archived View for tilde.team › ~runation › File › Su › 346.gmi captured on 2024-02-05 at 11:23:16. Gemini links have been rewritten to link to archived content
⬅️ Previous capture (2023-12-28)
-=-=-=-=-=-=-
Глава V
Общество является не только тем объектом, на который с различной интенсивностью направляются чувства и деятельность индивидов; оно представляет собою также управляющую ими силу. Между способом проявления этой регулирующей силы и социальным процентом самоубийств существует несомненное соотношение.
Известно, что экономические кризисы обладают способностью усиливать наклонность к самоубийству.
В 1873 году в Вене разразился такой кризис, достигший своего апогея в 1874 году, и в то же самое время можно было констатировать увеличение числа самоубийств. В 1872 году насчитывался 141 случай; в 1873 году их было уже 153, в 1874 — 216, то есть число их увеличилось на 51% по отношению к 1872 году и на 41% по отношению к 1873 году. Что это увеличение единственной своей причиной имело экономическую катастрофу, доказывается тем, что особенно высоко оно было в самый острый момент кризиса, а именно в течение первых четырёх месяцев 1874 года. С первого января до 30 апреля 1871 года зарегистрировано 48 самоубийств, в 1872 году — 44 и в 1873 году — 43; в 1874 году их насчитывалось за тот же период 73. Мы имеем здесь, следовательно, увеличение на 70%. Тот же самый кризис охватил одновременно Франкфурт-на-Майне. В течение годов, предшествовавших 1874 году, среднее годовое число самоубийств равнялось там 22, в 1874 году их было уже 32, то есть на 45% больше.
Еще очень ярко у всех сохранилось в памяти воспоминание о знаменитом крахе, постигшем парижскую биржу в 1882 году. Последствия его дали себя чувствовать не только в одном Париже, но во всей Франции. От 1874 до 1886 года увеличение среднего годового числа самоубийств не превышало 2%; в 1882 году оно достигает 7%. Кроме того, увеличение это равномерно распределялось на протяжении всего года, но особенно ярко выразилось в течение трёх первых месяцев, то есть как раз в момент этого краха. На эти три месяца приходится 0,59 общего увеличения. Ясно, что это возрастание зависит от исключительных обстоятельств, так как его не только не наблюдалось в 1881 году, но оно исчезло в 1883 году, хотя этот последний имеет в общем немного большее число самоубийств, чем предыдущий:
Было самоубийств: 1881 год 1882 год 1883 год
за целый год 6 741 7 213(+ 7%) 7 267
за первые три месяца 1 589 1 770(+11%) 1 604
Соотношение между экономическим состоянием страны и процентом самоубийств наблюдается не только в нескольких исключительных случаях; оно является общим законом. Цифра банкротств может служить барометром, отражающим с достаточной чувствительностью изменения, происходящие в экономической жизни. Если наблюдается, что при переходе от одного года к следующему цифра эта внезапно увеличивается, можно быть уверенным, что произошла какая-нибудь значительная пертурбация в финансовом мире. В период 1845—1869 годов три раза наблюдалось внезапное повышение банкротств — этот характерный симптом кризиса; в продолжение этого периода годовое увеличение числа банкротств равнялось 3,2%; в 1847 году оно достигает 26%, в 1854 — 37%, в 1861 — 20%. Именно в эти моменты можно было констатировать также исключительно быстрый рост числа самоубийств; в то время, как на протяжении этих двадцати четырёх лет годовая сумма самоубийств увеличивается только на 2%, в 1847 году увеличение достигало 17%, в 1854 — 8%, в 1864 — 9%.
Но чему именно должны мы приписать такое влияние кризисов? Не потому ли происходит это явление, что с потрясением общественного благосостояния растёт нищета? Не потому ли, что условия жизни становятся тяжелее, расставаться с нею более легко? Подобное объяснение соблазнительно по своей несложности, тем более, что совпадает с общепринятым мнением о самоубийстве; тем не менее, факты противоречат ему.
В самом деле, если число добровольных смертей увеличивается в силу того, что условия жизни становятся тяжелее, оно должно было бы заметно уменьшаться в тот период, когда благосостояние страны улучшается. Но в то время, как чрезмерное возрастание стоимости предметов первой необходимости действительно вызывает повышение числа самоубийств, это последнее, как показывает опыт, не опускается ниже среднего уровня в тот период, когда наблюдается обратное движение цен. В Пруссии в 1850 году цена на хлеб была так низка, как ещё ни разу на протяжении всего периода с 1848 по 1881 год. Пятьдесят килограммов стоили 6 марок 91 пфенниг, а тем не менее число самоубийств вместо 1 527 в 1849 году, повысилось до 1 736, то есть увеличилось на 13% и продолжало увеличиваться в течение 1851, 1852, 1853 годов, хотя низкие цены держались устойчиво. В 1858—1859 году имело место новое падение цен, но число самоубийств продолжало увеличиваться. В 1857 году оно было 2 038, в 1858 — 2 126, в 1859 — 2 146. В продолжение 1863—1866 годов цены, достигшие 11 марок 4 пфеннигов в 1861 году, постепенно понижаются до 7,95 марок в 1864 году и остаются весьма умеренными до конца этого периода. За то же самое время число самоубийств увеличилось на 17% (2 112 в 1862 году, 2 485 в 1886 г.)[1].
В Баварии наблюдаются аналогичные факты: согласно кривой, установленной Mayer’ом в его книге «Die Gesetzmässigkeit in Gelellschaftsleben», стр. 345, для периода 1835—1861, цена ржи была всего ниже в течение 1857—1858 и 1858—1859 годов; в противовес этому, в 1857 году насчитывалось только 286 случаев самоубийств, в 1858 число это поднялось до 329, а в 1859 году до 387. То же явление наблюдалось в течение 1848—1850 годов; цены на хлеб были в это время очень низкие по всей Европе.
И однако, несмотря на лёгкое и временное понижение, обязанное событиям политического характера, о которых мы уже говорили выше, число самоубийств осталось на том же уровне. В 1847 году насчитывалось 217 случаев, в 1848 их было 215, а после того, как в 1849 году число их на один момент сократилось до 189, начиная с 1850 года, кривая опять пошла вверх и достигла 250.
Насколько трудно приписать возрастание числа самоубийств влиянию растущей нищеты, видно из того, что даже счастливые кризисы, во время которых благосостояние страны быстро повышается, оказывают на самоубийство такое же действие, как экономические бедствия.
Завоевание Рима Виктором Эммануилом в 1870 году окончательно завершило объединение Италии и было для всей страны тем моментом, когда началось её обновление, ведущее её к положению одной из великих держав Европы. Торговля и промышленность получили энергичный толчок, и всё преобразилось с необыкновенной быстротой. В то время, как в 1876 году потребности итальянской промышленности удовлетворялись 4 455 паровых котлов, дававших в общем 54 000 лошадиных сил, в 1887 году число машин поднялось до 9 983 с общей мощностью в 167 000 лошадиных сил, то есть за это время утроилось.
Само собою разумеется, что количество вырабатываемых продуктов увеличилось в такой же пропорции. Обмен прогрессировал в том же размере[2]: не только развился торговый флот, улучшились пути сообщения и транспорт, но удвоилось также количество перевезённых товаров и людей[3]. Чрезвычайное оживление хозяйственной деятельности повлекло за собой увеличение заработной платы (за период 1873—1889 увеличение её равняется 35%), материальное положение рабочих улучшилось, тем более, что как раз в это время упала цена на хлеб[4]. Наконец, по расчётам Бодио, состояние частных лиц поднялось с 45,5 миллиардов в среднем за период 1875—1880 до 51 миллиарда в 1880—1885 и до 54,5 в 1885—1890[5].
И вот параллельно этому коллективному возрождению констатируется исключительное возрастание числа самоубийств. За период 1866—1870 годов число это держалось почти на одном и том же уровне; в 1871—1877 оно увеличилось на 36%.
В 1864—1870 годы было 29 самоуб. на 1 м.
» 1871 г. » 31 » » 1 »
» 1872 г. » 33 » » 1 »
» 1873 г. » 36 » » 1 »
» 1874 г. » 37 » » 1 »
» 1875 г. » 34 » » 1 »
» 1876 г. » 36,5 » » 1 »
» 1877 г. » 40,6 » » 1 »
И с этого момента повышение всё продолжалось. Общая сумма самоубийств в 1877 году равнялась 1 139, в 1889 году она поднялась до 1 463, иначе говоря, мы имеем здесь новое увеличение на 28%.
В Пруссии то же явление повторялось два раза. В 1866 году это королевство получило первые приобретения; оно присоединило к себе несколько важных провинций и в то же время сделалось центром северной конфедерации. Эта полоса славы и мощи знаменуется внезапной вспышкой самоубийств. В период 1856—1860 годов на один год приходилось в среднем 123 случая на один миллион населения, и только 122 за 1861—1865 года. За пятилетие, от 1866—1870 года, несмотря на уменьшение числа самоубийств в 1870 году, среднее их число повысилось до 133. В 1867 году, непосредственно после победы, число самоубийств достигает самой высшей точки за всё время, начиная с 1816 года (одно самоубийство на 5 432 жителя, тогда как в 1864 году приходился один случай на 8 739).
После кампании 1870 года происходит новая счастливая перемена. К этому времени Германия объединилась и восторжествовала гегемания Пруссии. Громадная контрибуция после удачной войны широкой рекой влилась в народное благосостояние; промышленность и торговля получили благодаря этому могучий толчок. Между тем, никогда ещё развитие самоубийств не шло таким быстрым темпом, как в течение этого времени. За период 1875—1886 число самоубийств увеличилось на 90%, с 3 278 возросло до 6 212.
Всемирные выставки, если они бывают удачны, считаются счастливым событием для той страны, где они организуются. Выставки оживляю�� торговый оборот, привлекают в страну денежные капиталы и как бы увеличивают национальное богатство, особенно в том городе, где они открываются. Но, несмотря на всё это, в конечном счёте они, вероятно, также оказывают положительное влияние на увеличение числа самоубийств. Особенно ясно это влияние сказалось во время выставки 1878 года. В этом году увеличение числа самоубийств превзошло во величине всякий другой период, считая от 1874 года и кончая 1886. Уровень самоубийств был на 8% выше, чем во время кризиса 1882 года. У нас нет основания искать другого повода для объяснения этого явления, кроме выставки, потому что 0,86 этого увеличения приходятся на те шесть месяцев, в течение которых она продолжалась.
В 1889 году аналогичное явление не наблюдалось на всём протяжении Франции. Но вполне возможно, что буланжитская авантюра своим отрицательным влиянием на развитие самоубийств нейтрализовала аффект, произведённый выставкой. Во всяком случае известно, что в самом Париже, где расходившиеся политические страсти, казалось, должны были бы оказать такое же воздействие на ход самоубийства, как и во всей остальной стране, положение сложилось такое же, как и в 1878 году. В продолжение семи месяцев, пока функционировала выставка, число самоубийств увеличилось почти на 10% (вернее, на 9,66%), тогда как в остальное время года уровень его был ниже, чем в 1888 году и чем в следующем 1890 году.
1888 1889 1890
7 месяцев, приходящихся на выставку 517 567 540
5 остальных месяцев 319 311 356
Можно предполагать, что, если бы не влияние буланжистов, то повышение числа самоубийств выразилось бы ещё резче.
Но ещё более убедительным доказательством того, что экономическое расстройство не имеет приписываемого ему усиливающего влияния на возрастание числа самоубийств, служит тот факт, что в действительности наблюдается как раз обратное влияние. В Ирландии жизнь крестьянина полна всевозможных лишений, а самоубийство там явление чрезвычайно редкое. Среди жалкого и дикого населения Калабрии, собственно говоря, совершенно не бывает самоубийств; в Испании число самоубийств в десять раз меньше, чем во Франции. В известном смысле бедность предохраняет от самоубийства. В различных департаментах Франции тем выше число самоубийств, чем больше число людей, живущих на проценты со своих капиталов.
Департаменты, где совершается на 100 000 жителей (1878—1887 годы): Среднее число людей, живущих на доход с капитала (на 1 000 жителей в каждой группе департаментов — 1886 г.):
от 48 до 43 самоубийств (5 департ.) 127
» 38 » 31 » (6 департ.) 73
» 30 » 24 » (6 департ.) 69
» 23 » 18 » (15 департ.) 59
» 17 » 13 » (18 департ.) 49
» 12 » 8 » (26 департ.) 49
» 7 » 3 » (10 департ.) 42
Сравнение карт подтверждает сравнение вышеприведённых средних чисел (см. диаграмму V).
Диаграмма V
Самоубийство и богатство
Если промышленный и финансовый кризисы имеют усиливающее влияние на число самоубийств, то это происходит не потому, что они несут с собою бедность и разорение, — ведь кризисы расцвета дают те же результаты, — но просто потому, что они — кризисы, то есть потрясения коллективного строя[6].
Всякое нарушение равновесия даже при условии, что следствием его будет увеличение благосостояния и общий подъем жизненных сил, толкает к добровольной смерти. Каждый раз, когда социальное тело терпит крупные изменения, вызванные внезапным скачком роста или неожиданной катастрофой, люди начинают убивать себя с большей лёгкостью. Чем это объясняется? Каким образом то, что обычно считается улучшением жизни, может отнять её?
Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо несколько предварительных замечаний.
Всякое живое существо может жить, а тем более чувствовать себя счастливым только при том условии, что его потребности находят себе достаточное удовлетворение. В противном случае, то есть если живое существо требует большего или просто иного, чем то, что находится в его распоряжении, жизнь для него неизбежно становится непрерывною цепью страданий. Стремление, не находящее себе удовлетворения, неизбежно атрофируется, а так как желание жить есть по существу своему производное всех других желаний, то оно не может не ослабеть, если все прочие чувства притупляются.
У животных, когда они находятся в нормальном состоянии, это равновесие устанавливается с автоматической самопроизвольностью, потому что оно зависит от чисто материальных условий. Организм требует лишь, чтобы количества вещества и энергии, непрерывно затрагиваемые для существования, были периодически возмещаемы эквивалентными количествами, то есть чтобы возмещение равнялось затрате. Когда ущерб, причинённый жизнью её собственным источникам, пополнен, животное довольно и больше ничего не требует: в нём недостаточно сильно развита способность размышления, чтобы оно могло ставить себе другие цели жизни, чем те, которые ставит ему его физическая природа. С другой стороны, так как работа, выпадающая на долю каждого органа, зависит от общего состояния жизненных сил и от необходимого равновесия организма, то трата, в свою очередь, регулируется возмещением и таким образом баланс сводится сам собою. Границы одного в то же самое время являются и границами другого: обе они начертаны в самой организации живого существа, которое не может их переступить.
Но совсем иначе обстоит дело с человеком, так как большинство его потребностей не в такой полной степени зависит от его тела. Строго говоря, можно считать определимым количество материальной пищи, необходимое для поддержания физической жизни человека, хотя это определение будет уже менее точно, чем в предыдущем случае, и поле более широко открыто для свободной игры желаний, ибо сверх неибходимого минимума, которым природа всегда готова довольствоваться, когда она действует инстинктивно, более живой интеллект заставляет предусматривать лучшие условия, которые кажутся желательными целями и которые возбуждают к деятельности. Однако же, можно допустить, что подобного рода аппетиты рано или поздно достигают известной границы, перейти которую они не в состоянии. Но каким же образом мы можем определить ту степень благополучия, комфорта и роскоши, к которой может вполне законно стремиться человеческое существо? Ни в органическом, ни в психическом строении человека нельзя найти ничего такого, что могло бы служить пределом для такого рода стремлений. Существование индивида вовсе не требует, чтобы эти стремления к лучшему стояли именно на данном, а не на другом уровне; доказательством этого служит то обстоятельство, что с самого начала истории они непрерывно развивались, что человеческие потребности всё время получали более и более полное удовлетворение и тем не менее в среднем степень физического здоровья не понизилась. В особенности трудно было бы определить, каким образом данные стремления должны варьировать в зависимости от различных условий профессий, службы и так далее. Нет такого общества, где бы на разных ступенях социальной иерархии подобные стремления получали равное удовлетворение. И однако в существенных чертах человеческая природа почти тождественна у всех членов общества. Значит, не от неё зависит та изменчивая граница, которой определяется величина потребностей на каждой данной социальной ступени. Следовательно, поскольку подобного рода потребности зависят только от индивида, они безграничны. Наша восприимчивость, если отвлечься от всякой регулирующей её внешней силы, представит собой бездонную пропасть, которую ничто не может наполнить.
Итак, если извне не приходит никакого сдерживаюшего начала, наша восприимчивость становится для самой себя источником вечных мучений, потому что безграничные желания ненасытны по своему существу, а ненасытность небезосновательно считается признаком болезненного состояния. При отсутствии внешних препон, желания не знают для себя никаких границ и потому далеко переходят за пределы данных им средств и, конечно, никогда не находят покоя. Неутомимая жажда превращается в сплошную пытку. Правда, говорят, что это уже свойство самой человеческой деятельности развиваться вне всякой меры и ставить себе недостижимые цели. Но трудно понять, почему такое состояние неопределённости должно лучше согласоваться с условиями умственной жизни, нежели с требованиями физического существования. Какое бы наслаждение ни давало человеку сознание того, что он работает, двигается, борется, но он должен чувствовать, что усилия его не пропадают даром, и что он подвигается вперёд. Но разве человек может совершенствоваться в том случае, если он идёт без всякой цели или, что почти то же самое, если эта цель по природе своей бесконечна? Раз цель остаётся одинаково далёкой, как бы ни был велик пройденный путь, то стремиться к ней — всё равно, что бессмысленно топтаться на одном и том же месте. Чувство гордости, с которым человек оборачивается назад для того, чтобы взглянуть на уже пройденное пространство, может дать только очень иллюзорное удовлетворение, потому что путь от этого нисколько не уменьшился. Преследовать какую-нибудь заведомо недостижимую цель, это значит обрекать себя на вечное состояние недовольства. Конечно, часто случается, что человек надеется не только без всякого основания, но и вопреки всяким основаниям, — и эта надежда даёт ему радости. На некоторое время она может поддержать человека, но она не могла бы пережить неопределённое время повторных разочарований опыта. Что может дать лучшего будущее в сравнении с прошлым, если невозможно достигнуть такого состояния, на котором можно было бы остановиться, если немыслимо даже приблизиться к желанному идеалу? И поэтому, чем большего достигает человек, тем соответственно большего он будет желать: приобретённое или достигнутое будет только развивать и обострять его потребности, не утоляя их. Быть может, скажут, что деятельность и труд сами по себе приятны? Но для этого надо прежде всего ослепить себя, чтобы не видеть полной бесплодности своих усилий. Затем, чтобы почувствовать такое удовольствие, чтобы оно могло успокоить и замаскировать неизбежно сопровождающую его болезненную тревогу, бесконечное движение должно, по крайней мере, развиваться вполне свободно, не встречая на своём пути никаких препятствий. Но стоит ему встретиться с какой-нибудь преградой, и ничто тогда не умиротворит и не смягчит сопутствующего ему страдания. Но было бы истинным чудом, если бы человек на своём жизненном пути не встретил ни одного непреодолимого препятствия. При этих условиях связь с жизнью держится на очень тонких нитях, каждую минуту могущих разорваться.
Изменить это положение вещей можно лишь при том условии, если человеческие страсти найдут себе определённый предел. Только в этом случае можно говорить о гармонии между стремлениями и потребностями человека, и только тогда последние могут быть удовлетворены. Но так как внутри индивида нет никакого сдерживающего начала, то оно может истекать только от какой-либо внешней силы. Духовные потребности нуждаются в каком-нибудь регулирующем начале, играющем по отношению к ним ту же роль, какую организм выполняет в сфере физических потребностей. Эта регулирующая сила, конечно, должна быть, в свою очередь, морального характера. Пробуждение сознания нарушило то состояние равновесия, в котором дремало животное, и потому только одно сознание может дать средство к восстановлению этого равновесия. Материальное принуждение в данном случае не можеть иметь никакого значения; сердца людей нельзя изменить посредством физико-химических сил. Поскольку стремления не задерживаются автоматически с помощью физиологических механизмов, постольку они могут остановиться только перед такой границей, которая будет ими признана справедливой. Люди никогда не согласились бы ограничить себя в своих желаниях, если бы они чувствовали себя вправе перейти назначенный для них предел. Однако, ввиду соображений, уже указанных нами выше, приходится признать, что люди не могут продиктовать сами себе этот закон справедливости; он должен исходить от лица, авторитет которого они уважают и перед которым добровольно преклоняются. Одно только общество — либо непосредственно, как целое, либо через посредство одного из своих органов — способно играть эту умеряющую роль; только оно обладает той моральной силой, которая возвышается над индивидом и превосходство которой последний принуждён признать. Никому другому, кроме общества, не принадлежит право намечать для человеческих желаний тот крайний предел, дальше которого они не должны идти. Одно только оно может определить, какая награда должна быть обещана в будущем каждому из служащих ему в интересах общего блага.
И действительно, в любой момент истории в моральном сознании общества можно найти смутное понимание относительной ценности различных социальных функций и того вознаграждения, которого достойна каждая из них; а, следовательно, общество сознаёт, какой степени жизненного комфорта заслуживает средний работник каждой профессии. Общественное мнение как бы иерархизует социальные функции, и каждой из них принадлежит тот или иной коэффициент жизненного благополучия в зависимости от места, занимаемого ею в социальной иерархии. Например, согласно идеям, установившимся в обществе, существует известный предел для образа жизни рабочего, выше которого не должны простираться его стремления улучшить своё существование, и, с другой стороны, устанавливается известный жизненный минимум, ниже которого, кроме каких-нибудь исключительных отрицательных случаев, не могут опускаться потребности рабочего. Уровень материального обеспечения, конечно, рознится для городского и сельского работника, для слуги и для подёнщика, для приказчика и чиновника. Если богатый человек ведёт жизнь бедняка, то общественное мнение резко порицает его, но точно также неодобрительно относится оно к нему, если жизнь его утопает в изысканной роскоши. Экономисты протестуют напрасно; в глазах общества всегда будет казаться несправедливым и возмутительным тот факт, что частное лицо может расточительно потреблять громадные богатства; и, по-видимому, эта нетерпимость к роскоши ослабевает только в эпоху моральных переворотов[7]. Мы имеем здесь настоящую регламентацию, которая всегда носит юридическую форму и с относительною точностью постоянно фиксирует тот максимум благосостояния, к достижению которого имеет право стремиться каждый класс. Необходимо отметить впрочем, что вся эта социальная лестница отнюдь не есть что-либо неподвижное. По мере того, как растёт или падает коллективный доход, меняется и она вместе с переменой моральных идей в обществе. То, что в одну эпоху считается роскошью, в другую оценивается иначе. Материальное благосостояние, признававшееся в течение долгого времени законным уделом одного только класса, поставленного в исключительно счастливые условия, начинает в конце концов казаться совершенно необходимым для всех людей без различия.
Под этим давлением каждый в своей сфере может отдать себе приблизительный отчёт в том, до какого предела могут простираться его жизненные требования. Если субъект дисциплинирован и признаёт над собою коллективный авторитет, то есть обладает здоровой моральной конструкцией, то он чувствует сам, что требования его не должны подниматься выше определённого уровня. Индивидуальные стремления заключены в этом случае в определённые рамки и имеют определённую цель, хотя в подобном самоограничении нет ничего обязательного или абсолютного. Экономический идеал, установленный для каждой категории граждан, в известных пределах сохраняет подвижность и не препятствует свободе желаний; но он не безграничен. Благодаря этому относительному ограничению и обузданию своих желаний, люди могут быть довольны своей участью, сохраняя при этом стремление к лучшему будущему; это чувство удовлетворённости даёт начало спокойной, но деятельной радости, которая для индивида точно так же, как и для общества, служит показателем здоровья. Каждый, по крайней мере в общем, примиряется со своим положением и стремится только к тому, на что он может с полным правом надеяться как на нормальную награду за свою деятельность. Человек вовсе не осуждён пребывать в неподвижности; перед ним открыты пути к улучшению своего существования, но даже неудачные попытки в этом направлении вовсе не должны влечь за собою полного упадка духа. Индивид привязан к тому, что он имеет, и не может вложить всю свою душу в добывание того, чего у него ещё нет; поэтому даже в том случае, если всё то новое, к чему он стремится и на что он надеется, обманет его, жизнь не утратит для него всякой ценности. Самое главное и существенное останется при нём. Благополучие его находится в слишком прочном равновесии, чтобы какие-нибудь преходящие неудачи могли его ниспровергнуть.
Конечно, было бы совершенно бесполезно, если бы каждый индивид считал справедливой признанную общественным мнением иерархию функции, не признавая, в то же самое время, справедливым тот способ, каким рекрутируются исполнители этих функций. Рабочий не может находиться в гармонии со своим социальным положением, если он не убеждён в том, что занимает именно то место, которое ему следует занимать. Если он считает себя способным исполнять другую функцию, то его работа не может удовлетворять его. Поэтому недостаточно того, чтобы общественное мнение только регулировало для каждого положения средний уровен потребностей; нужна ещё другая, более точная регламентация, которая определила бы, каким образом различные социальные функции должны открываться частным лицам. И действительно, нет такого общества, где не существовала бы подобная регламентация; конечно, она изменяется в зависимости от времени и места. В прежнее время почти исключительным принципом социальной классификации было происхождение; в настоящее время удержалось неравенство по рождению лишь постольку, поскольку оно создаётся различиями в унаследованных имуществах. Но под этими различными формами вышеупомянутая регламентация имеет всюду дело с одним и тем же объектом. Равным образом повсюду существование её возможно только при том условии, что она предписывается индивиду властью ��ысшего авторитета, то есть авторитета коллективного. Ведь никакая регламентация не может установиться без того, чтобы от тех или других, — а чаще всего, и от тех и от других, — членов общества не потребовалось известных уступок и жертв во имя общего блага.
Некоторые авторы думали, правда, что это моральное давление сделается излишним, как только исчезнет передача по наследству экономического благосостояния. Если, говорили они, институт наследства будет уничтожен, то каждый человек будеть вступать в жизнь с равными средствами, и если борьба между конкурентами будет начинаться при условии полного равенства, то нельзя будет назвать её результаты несправедливыми. Все должны будут добровольно признать существующий порядок вещей за должный.
Конечно, не может быть никакого сомнения в том, что, чем больше человеческое общество будет приближаться к этому идеальному равенству, тем меньше будет также и нужды в социальном принуждении. Но весь вопрос заключается здесь только в степени, потому что всегда останется налицо наследственность или так называемое природное дарование. Умственные способности, вкус, научный, художественный, литературный или промышленный талант, мужество и физическая ловкость даруются нам судьбой вместе с рождением точно так же, как передаваемый по наследству капитал, точно так же, как в прежние времена дворянин получал свой титул и должность. Как и раньше, нужна будет известная моральная дисциплина, для того чтобы люди, обделённые природой, в силу случайности своего рождения, примирились со своим худшим положением. Нельзя идти в требованиях равенства настолько далеко, чтобы утверждать, что раздел должен производиться поровну между всеми, без всякого отличия для более полезных и достойных членов общества. При таком понимании справедливости нужна была бы совершенно особая дисциплина, чтобы выдающаяся индивидуальность могла примириться с тем, что она стоит на одной ступени с посредственными и даже ничтожными общественными элементами.
Но, само собой разумеется, что подобная дисциплина так же, как и в предыдущем случае, только тогда может быть полезной, если подчинённые ей люди признают её справедливой. Если же она держится только по принуждению и привычке, то мир и гармония существуют в обществе лишь по видимости, смятение и недовольство уже носятся в общественном сознании, и близко то время, когда по внешности сдержанные индивидуальные стремления найдут себе выход. Так случилось с Римом и Грецией, когда поколебались те верования, на которых покоилось с одной стороны существование патрициата, а с другой плебса; то же повторилось и в наших современных обществах, когда аристократические предрассудки начали терять свой престиж. Но это состояние потрясения по характеру своему, конечно, исключительно, и оно наступает только тогда, когда общество переживает какой-нибудь болезненный кризис. В нормальное время большинство обыкновенно признает существующий общественный порядок справедливым. Когда мы говорим, что общество нуждается в авторитете, противополагающем себя стремлениям частных лиц, то меньше всего мы хотим, чтобы нас поняли в том смысле, что насилие в наших глазах единственный источник порядка. Поскольку такого рода регламентация имеет своею целью сдерживать индивидуальные страсти, постольку источником своим она должна иметь начало, возвышающееся над индивидами, и подчинение ей должно вытекать из уважения, а не из страха.
Итак, ошибается тот, кто утверждает, что человеческая деятельность может быть освобождена от всякой узды. Подобною привилегией на этом свете не может пользоваться никто и ничто, потому что всякое существо, как часть вселенной, связано с её остальною частью; природа каждого существа и то, как она проявляется, зависят не только от этого существа, но и от всех остальных существ, которые и являются таким образом для него сдерживающей и регулирующей силой. В этом отношении между каким-нибудь минералом и мыслящим существом вся разница заключается только в степени и форме. Для человека в данном случае характерно то обстоятельство, что сдерживающая его узда по природе своей не физического, но морального, то есть социального свойства. Закон является для него не в виде грубого давления материальной среды, но в образе высшего, и признаваемого им за высшее, коллективного сознания. Большая и лучшая часть жизненных интересов человека выходит за пределы телесных нужд, и потому освобождается от ярма физической природы, но попадает под ярмо общества.
В момент общественной дезорганизации, будет ли она происходить в силу болезненного кризиса или, наоборот, в период благоприятных, но слишком внезапных социальных преобразований, — общество оказывается временно неспособным проявлять нужное воздействие на человека, и в этом мы находим объяснение тех резких повышений кривой самоубийств, которые мы установили выше.
И, действительно, в момент экономических бедствий мы можем наблюдать, как разразившийся кризис влечёт за собой известное смешение классов, — в силу которого целый ряд людей оказывается отброшенным в разряд низших социальных категорий. Многие принуждены урезать свои требования, сократить свои привычки и, вообще, приучиться себя сдерживать. По отношению к этим людям вся работа, все плоды социального воздействия пропадают таким образом даром, и их моральное воспитание должно начать сызнова. Само собой разумеется, что общество не в состоянии единым взмахом приучить этих людей к новой жизни, к добавочному самоограничению. В результате, все они не могут примириться со своим ухудшившимся положением; и даже одна перспектива ухудшения становится для них невыносимой; страдания, заставляющие их насильственно прервать изменившуюся жизнь, наступают раньше, чем они успели изведать эту жизнь на опыте. Но то же самое происходит в том случае, если социальный кризис имеет своим последствием внезапное увеличение обшего благосостояния и богатства. Здесь опять-таки меняются условия жизни, и та скала, которою определялись потребности людей, оказывается устаревшей; она передвигается вместе с возрастанием общественного богатства, — поскольку она определяет в общем и целом долю каждой категории производителей. Прежняя иерархия нарушена, а новая не может сразу установиться. Для того, чтобы люди и вещи заняли в общественном сознании подобающее им место, нужен большой промежуток времени. Пока социальные силы, предоставленные самим себе, не придут в состояние равновесия, относительная ценность их не поддаётся учёту и, следовательно, на некоторое время всякая регламентация оказывается несостоятельной. Никто не знает в точности, что возможно и что не возможно, справедливо и что несправедливо; нельзя указать границы между законными и чрезмерными требованиями и надеждами, а потому все считают себя вправе претендовать на всё. Как бы поверхностно ни было это общественное потрясение, всё равно, те принципы, на основании которых члены общества распределяются между различными функциями, оказываются поколебленными. Поскольку изменяются взаимоотношения различных частей общества, постольку и выражающие эти отношения идеи не могут остаться непоколебленными. Тот социальный класс, который особенно много выиграл от кризиса, не расположен больше мириться со своим прежним уровнем жизни, а его новое, исключительно благоприятное положение неизбежно вызывает целый ряд завистливых желаний в окружающей его среде. Общественное мнение не в силах своим авторитетом сдержать индивидуальных аппетитов; эти последние не знают более такой границы, перед которой они вынуждены бы были остановиться. Кроме того, умы людей уже потому находятся в состоянии естественного возбуждения, что самый пульс жизни в такие моменты бьётся интенсивнее, чем раньше. Вполне естественно, что, вместе с увеличением благосостояния, растут и человеческие желания; на жизненном пиру их ждёт более богатая добыча, и под влиянием этого люди становятся требовательнее, нетерпеливее, не мирятся больше с теми рамками, которые им ставил ныне ослабевший авторитет традиции. Общее состояние дезорганизации, или аномии, усугубляется тем фактом, что страсти менее всего согласны подчиниться дисциплине именно в тот момент, когда это всего нужнее.
При таком положении вещей действительность не может удовлетворить предъявляемых людьми требований. Необузданные претензии каждого неизбежно будут идти дальше всякого достижимого результата, ибо ничто не препятствует им разрастаться безгранично. Это общее возбуждение будет непрерывно поддерживать само себя, не находя себе ни в чём успокоения. А так как такая погоня за недостижимой целью не может дать другого удовлетворения, кроме ощущения самой погони, то стоит только этому стремлению встретить на своём пути какое-либо препятствие, чтобы человек почувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Одновременно с этим самая борьба становится более ожесточённой и мучительной, как потому, что она менее урегулирована, так и потому, что борцы особенно разгорячены. Все социальные классы выходят из привычных рамок, так что определённого классового деления более не существует. Общие усилия в борьбе за существование достигают высшей точки напряжения именно в тот момент, когда это менее всего продуктивно. Как же при таких условиях может не ослабеть желание жить?
Наше объяснение подтверждается тем исключительным иммунитетом в смысле самоубийств, которым пользуются бедные страны. Бедность предохраняет от самоубийства, потому что сама по себе она служит уздой. Что бы ни делал человек, но его желания до известной степени должны сообразоваться с его средствами; наличное материальное положение всегда служит в некотором роде исходным пунктом для определения того, что желательно было бы иметь. Следовательно, чем меньшим обладает человек, тем меньше у него соблазна безгранично расширять круг своих потребностей. Бессилие приучает нас к умеренности, и, кроме того, в той среде, где все обладают только средним достатком, ни у кого не является достаточного повода завидовать. Напротив, богатство даёт нам иллюзию, будто мы зависим только от самих себя. Уменьшая сопротивление, которое нам противопоставляют обстоятельства, богатство позволяет нам думать, что они могут быть бесконечно побеждаемы. Чем меньше человек ограничен в своих желаниях, тем тяжелее для него всякое ограничение. Поэтому не без основания множество религиозных учений восхваляло благодеяния и нравственную ценность бедности; последняя служит лучшей школой к тому, чтобы человек приучился к самообузданию. Принуждённый неустанно дисциплинировать самого себя, индивид легче приспособляется к коллективной дисциплине; наоборот, богатство, возбуждая индивидуальные желания, всегда несёт с собою дух возмущения, который есть уже источник безнравственности. Конечно, всё вышесказанное нельзя истолковать в том смысле, что следует препятствовать человеку в его борьбе за улучшение материального положения; но если против той моральной опасности, которую влечёт за собой рост благосостояния, известны противоядия, то всё-таки не следует упускать её из вида.
III
Если бы аномия проявлялась всегда, как в предыдущих случаях, в виде перемежающихся приступов и острых кризисов, то, конечно, время от времени, она могла бы заставить колебаться социальный процент самоубийств, но не была бы его постоянным и регулярным фактором. Существует, между тем, определённая сфера социальной жизни, в которой аномия является хроническим явлением; мы говорим о коммерческом и промышленном мире.
В течение целого века экономический прогресс стремился главным образом к тому, чтобы освободить промышленное развитие от всякой регламентации. Вплоть до настоящего времени целая система моральных сил имела своей задачей дисциплинировать промышленные отношения. Сначала влияние это оказывала религия, которая в равной степени обращалась и к рабочим, и к хозяевам, к беднякам и к богатым. Она утешала первых и учила их довольствоваться своею судьбою, внушая им, что социальным порядком руководит провидение, что доля каждого класса определена самим богом, и что в будущей загробной жизни их ждёт справедливая награда за те страдания и унижения, которые они претерпели на земле. К богатым религия обращалась со словом увещания, напоминая им, что земные интересы не составляют всей природы человека и не исчерпывают её, что они должны быть подчинены другим, более высоким целям, а потому в этой жизни следует обуздывать и ограничивать себя. Со своей стороны, светская власть, занимая главенствующее положение в экономической области, подчиняя себе до известной степени хозяйственную деятельность, регулировала её проявления. Наконец, внутри самого делового мира ремесленная корпорация, регламентируя заработную плату, цены на продукты и даже само производство, косвенным образом фиксировала средний уровень дохода, которым, естественно, определяется в значительной мере и самый размер потребностей. Описывая эту организацию, мы, конечно, вовсе не желаем выставлять её, как образец. Само собой разумеется, что весь этот порядок вещей не может быть без глубоких преобразований приложен к современному обществу. Мы сейчас только констатируем тот факт, что он имел свои положительные стороны, и что в настоящее время уже нет ничего подобного.
В самом деле, религия, можно сказать, потеряла громадную долю своей власти. Правительственная власть вместо того, чтобы быть регулятором экономической жизни, сделалась её слугою и орудием. Самые противоположные школы, ортодоксальные экономисты с одной стороны и крайние социалисты с другой, согласны с тем, что правительство должно занять более или менее пассивную роль посредника между различными социальными функциями. Одни хотят свести роль государства до простого охранителя индивидуальных договоров; другие склонны возложить на него обязанность вести коллективную отчётность, то есть регистрацию запросов потребителей, передачу их производителям, делать опись общей суммы дохода и раскладывать его на основании установленной формулы. Но и те, и другие не признают за правительственной властью никаких способностей к тому, чтобы подчинить себе остальные социальные органы и заставлять их служить какой-либо одной доминирующей цели. С той и другой стороны заявляют, что нация своим главным, если не единственным, попечением должна иметь промышленное преуспеяние страны; это предполагает догма экономического материализма, но это же лежит в основе и других систем, на первый взгляд столь ему враждебных. Все эти теории только отражают господствующее общественное мнение; фактически промышленность вместо того, чтобы служить средством к достижению высшей цели, уже сделалась сама по себе центром конечных стремлений как индивидуумов, так и общества. В силу этого индивидуальные аппетиты разрастаются беспредельно и выходят из-под влияния какого бы то ни было сдерживающего их авторитета. Этот апофеоз материального благополучия их освятил и поставил, так сказать, над всяким человеческим законом. Ставить на этом пути какие-либо препятствия считается в настоящее время оскорблением святыни, и поэтому даже та, чисто утилитарная регламентация промышленности, которую мог бы осуществить сам промышленный мир при помощи своих корпораций, не в состоянии пустить корни. Само развитие промышленности и беспредельное расширение рынков неизбежно благоприятствует в свою очередь безудержному росту человеческих желаний. Пока производитель мог сбывать свои продукты только своим непосредственным соседям, умеренность возможной прибыли не могла, конечно, возбудить чрезмерных притязаний. Но теперь, когда производитель может считать своим клиентом почти целый мир, можно ли думать, что человеческие страсти, опьянённые этой широкой перспективой, удержатся в прежних границах?
Вот откуда происходит это крайнее возбуждение, которое от одной части общества передалось и всем остальным. В промышленном мире кризис и состояние аномии суть явления не только постоянные, но, можно даже сказать, нормальные. Алчные вожделения охватывают людей всех слоёв и не могут найти себе определённой точки приложения. Ничто не может успокоить их, потому что цель, к которой они стремятся, бесконечно превышает всё то, чего они могут действительно достигнуть. Лихорадочная ненасытная погоня за воображаемым обесценивает наличную действительность и заставляет пренебрегать ею; как только удаётся достигнуть ближайшей цели и что-нибудь раньше только желанное и возможное станет совершившимся фактом, тотчас же неудержимая страсть к новым возможностям влечёт человека ещё и ещё дальше. Люди мучатся жаждой новых еще не изведанных наслаждений, неиспытанных ощущений; но последние тотчас же теряют свою соль, как только станут известны. И достаточно какой-нибудь превратности судьбы для того, чтобы человек оказался бессильным перенести это испытание. Лихорадочное возбуждение падает, и человек видит, как бесплодно было всё это смятение, и как всё это море беспредельных желаний не оставляет после себя никакого солидного запаса благополучия, который можно было бы использовать в годы тяжёлых испытаний. Разумный человек умеет найти удовлетворение в том, чего ему удалось достигнуть, и не испытывает неустанной жажды погони за чем-либо бо́льшим, и потому в момент несчастного стечения обстоятельств, он не склоняется перед ударами судьбы и не падает духом. Но тот, кто всю свою жизнь жил только будущим, отдавал ему все силы души, тот не может найти на страницах своего прошлого ничего такого, что бы помогло ему перенести горечь настоящего, ибо вся прошлая его жизнь была только одним нетерпеливым ожиданием будущих благ. Ослепленный этим ожиданием, он искал далёкого счастья, всё время только ускользавшего от него. Когда какое-либо препятствие остановит такого человека, то все планы его окажутся разрушенными, и ни позади себя, ни перед собою ему не на чём будет остановить своего взора. В конце концов, даже одно ощущение усталости способно породить безнадёжное разочарование, ибо трудно не почувствовать в конце концов всей бессмысленности погони за недостижимым.
И поэтому с полным основанием можно спросить себя, не в силу ли вышеуказанных причин морального порядка экономические кризисы были за последнее время столь плодовиты самоубийствами? В разумно дисциплинированном обществе отдельный индивид легче переносит все удары судьбы. Будучи заранее приучен к воздержанию и умеренности, человек с гораздо меньшим напряжением воли может претерпеть новые необходимые лишения. Но, если человеку ненавистны всякие границы как таковые, то может ли более тесное ограничение не показаться невыносимым? Лихорадочное нетерпение, в котором человек жил до тех пор, менее всего предрасполагает к дальнейшему самоотречению. Как больно сознавать, что жизнь жестоко отбросила его назад, если единственной его жизненной задачей является стремление постоянно превосходить тот пункт, которого он в данный момент достиг. Самая дезорганизация, столь характерная для нашего экономического строя, широко открывает дверь для всякого рода авантюр. Фантазия работает неустанно, и так как над ней нет никакого сдерживающего начала, то она находится всецело во власти случая. Вместе с риском растёт и процент неудач, и больше всего крахов наблюдается как раз тогда, когда они особенно убийственны.
ТАБЛИЦА XXIV
Число самоубийств на 1 000 000 лиц каждой профессии
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| | Торговля | Транспорт | Промышленность | Земледелие | Свободные профессии |
+=============+==========+===========+================+============+=====================+
| Франция | 440 | | 340 | 240 | 300 |
| (1878—1887) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Швейцария | 664 | 1 514 | 577 | 304 | 558 |
| (1876) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Италия | 277 | 152,6 | 80,4 | 26,7 | 618 |
| (1866—1876) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Пруссия | 754 | | 456 | 315 | 832 |
| (1883—1890) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Бавария | 465 | | 369 | 153 | 454 |
| (1884—1891) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Бельгия | 421 | | 160 | 160 | 100 |
| (1886—1890) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Вюртемберг | 273 | | 190 | 206 | |
| (1873—1878) | | | | | |
+-------------+----------+-----------+----------------+------------+---------------------+
| Саксония | 341,59 | 71,71 | |
| (1878) | | | |
+-------------+---------------------------------------+------------+---------------------+
А между тем эти наклонности настолько укоренились в обществе, что оно уже вполне привыкло к ним и считает их совершенно нормальным явлением. Часто утверждают, что чувство постоянного недовольства заложено в самой природе человека, что он без отдыха и покоя стремится к неопределённой цели. Страсть к бесконечному в настоящее время даже считается признаком морального превосходства, тогда как она может зародиться лишь в сознаниях расстроенных, возвышающих в закон эту беспорядочность, от которой они страдают. Символом веры сделалась доктрина возможно более быстрого прогресса. Но наряду с такими теориями, превозносящими благодеяния неустойчивости, можно наблюдать появления и других, которые, обобщая породившее их положение вещей, объявляют жизнь дурной, более обильной несчастьями, нежели радостями, полной обманчивых соблазнов. Так как этот разлад достигает своего апогея в экономическом мире, то и более всего жертв приходится именно на этот последний.
Промышленные и коммерческие отрасли занятий, действительно, насчитывают наибольшее число случаев самоубийств в своих рядах (см. таблицу XXIV). Число это почти равняется тому, которое относится к свободным профессиям, а иногда даже превосходит его; особенно резко чувствуется обилие самоубийств в этой категории по сравнению с земледельческим населением. Это объясняется тем, что именно в сельской промышленности сдерживающие и регулирующие силы больше всего сохранили своё влияние и здесь нет такой благоприятной почвы для всякого рода лихорадочных спекуляций. В этой среде лучше всего сохранились общие основы прежнего экономического порядка. Разница эта была бы ещё более значительна, если бы среди самоубийц промышленной среды делали точное различие между хозяином и рабочим, потому что вполне вероятно, что первые сильнее вторых захвачены ослаблением социальных уз. Громадный процент самоубийств среди так называемых рантье (720 человек на один миллион) достаточно убедительно говорит нам о том, что к самоубийству сильнее всего наклонны люди, облагодетельствованные судьбой. Всё, что требует от людей известного подчинения, ослабляет влияние вышеуказанного состояния. Умственный горизонт низших классов ограничен пределом, поставленным им классами, стояшими выше, и от этого желания их носят более определённый характер. Но те, кто выше себя чувствуют уже одно только пустое пространство, невольно в нём теряются при отсутствии той силы, которая могла бы отодвигать их назад.
Поэтому аномия является в наших современных обществах регулярным и специфическим фактором самоубийств; это одно из тех веяний, которыми определяется ежегодная сумма самоубийств. Следовательно, можно сказать, что мы имеем сейчас дело с новым, отличным от всех других типом самоубийства. Разница заключается в том, что данный тип зависит от характера связи между индивидами и обществом, но не от того способа, каким эта связь регламентируется. Эгоистическое самоубийство проистекает оттого, что люди не видят смысла в жизни, альтруистическое — вызывается тем, что индивид видит смысл жизни вне её самой; третий, только что установленный нами вид определяется беспорядочной, неурегулированной человеческой деятельностью и сопутствующими ей страданиями. Принимая во внимание его происхождение, мы дадим этому последнему виду самоубийства название аномичного.
Нельзя, конечно, отрицать, что между этим и эгоистическим видом самоубийства существует некоторое родство. И тот и другой в своём корне определяются отчуждённостью, недостаточной близостью общества к индивиду, но «сфера бездействия», если можно так выразиться, в этих двух случаях совершенно различна. В первом, то есть при эгоистическом виде самоубийства, дефект находится в собственно коллективной деятельности, которая лишается своего смысла и значения. Наоборот, при аномичном самубийстве решающую роль играют исключительно индивидуальные страсти, которые не встречают на своём пути никакой сдерживающей силы. Поэтому можно сказать, что эти два типа самоубийства, несмотря на то, что они имеют целый ряд общих точек соприкосновения, остаются назависимыми друг от друга. Можно отдавать на служение обществу всё, что только есть в нашем существе по своей природе социального, и в то же время не уметь сдерживать своих желаний; можно, вовсе не будучи по натуре своей эгоистом, пребывать в аномичном состоянии и наоборот. Эгоистическое и аномичное самоубийства большую часть своих жертв вербуют в разнородных слоях общества: первое распространено по преимуществу среди интеллигенции, в сфере умственного труда; второе наблюдается главным образом в мире торговли и промышленности.
Не одна только экономическая аномия оказывает своё действие на развитие самоубийств. Те случаи, которые имеют место при наступлении критического периода вдовства, объясняются, как мы уже говорили об этом раньше, влиянием домашней аномии, как неизбежного результата смерти одного из супругов. Расстройство семейного очага тяжело отзывается на том, кому приходится пережить своего жизненного спутника. Он не может приспособиться к своему новому одинокому положению и соблазн самоубийства легче увлекает его. Но существует ещё одна разновидность аномичного самоубийства, которая должна обратить на себя наше особое внимание как потому, что она в большинстве случаев имеет право считаться явлением хроническим, так и потому, что она бросает новый свет на самую природу и функцию брака.
ТАБЛИЦА XXV
Сравнительная таблица европейских государств с точки зрения развода и самоубийства
Годовое число разводов на
1 000 браков Число самоубийств на
1 000 000 жителей
I. Страны, где редко встречаются разводы и разельное жительство суругов
Норвегия 0,54 (1875—1880) 73
Россия 1,6 (1871—1877) 30
Англия и Валлис 1,3 (1871-1879) 68
Шотландия 2,1 (1871—1881) —
Италия 3,05 (1871—1873) 31
Финляндия 3,9 (1875—1879) 30,8
Среднее число 2,07 46.5
II. Страны, где имеют среднюю частоту разводы и раздельное жительство супругов
Бавария 5.0 (1881) 90.5
Бельгия 5.1 (1871—1880) 68.5
Голландия 6,0 (1871—1880) 35.5
Швеция 6.4 (1871—1880) 81
Баден 6.5 (1874-1879) 156,6
Франция 7.5 (1871-1879) 150
Вюртемберг 8,4 (1876-1878) 162,4
Пруссия — 133
Среднее число 6,4 109,6
III. Страны, где часто встречаются разводы и раздельное жительство супругов
Королевство Саксония 26,9 (1876—1880) 299
Дания 38 (1871—1880) 258
Швейцария 47 (1876—1880) 216
Среднее число 37,3 257
В «Annales de la démographie internationale» (сентябрь 1882 года) господин Бертильон напечатал замечательно интересную работу по вопросу о разводе, в которой он выдвинул, между прочим, следующее положение: в Европе количество самоубийств изменяется прямо пропорционально числу разводов и раздельных жительств супругов.
Если сравнить различные страны с этой двойной точки зрения, то можно легко установить параллелизм этих двух явлений (см. таблицу XXV). Мы имеем в данном случае не только совпадение средних чисел, но даже и деталей. Исключение представляет собою только Голландия, где уровень самоубийств не соответствует числу разводов. Мы получим ещё лучшее подтверждение этого закона, если повторим сравнение различных случаев по отношению к различным провинциям одной и той же страны. Например, в Швейцарии совпадение между двумя рассматриваемыми явлениями поразительно (см. таблицу XXVI). Наибольшее число разводов падает на протестантские кантоны, и в той же самой среде наблюдается всего больше случаев самоубийства. Затем следуют кантоны со смешанным населением, с обеих точек зрения, и наконец кантоны католические. Внутри каждой из этих групп нужно отметить такое же совпадение. Среди католических кантонов Золотурн, Аппенцель, Иннерроден выделяются своим количеством разводов; то же самое приходится заметить относительно числа происходящих там самоубийств.
Во Фрибурге, который представляет собою французский и католический кантон, наблюдается умеренное число разводов и, в свою очередь, умеренный процент самоубийств. Среди немецких протестантских кантонов всего сильнее в этом смысле выделяется Шафгаузен; он же стоит и во главе самоубийств. Среди кантонов со смешанным населением, за исключением Ааргау, можно наблюдать тот же порядок в обоих отношениях.
ТАБЛИЦА XXVI
Сравнительная таблида швейцарских кантонов с точки зрения развода и самоубийств
2[11] 3[12] 5[11] 6[12]
I. Католические кантоны
Французские и итальянские.
Тичино 7,6 57 Фрибург 15,9 119
Валлис 4,0 47
Среднее число 5,8 50 Среднее число 15,9 119
Немецкие
Ури — 60 Золотурн 37,7 205
Верхний Унтервальден 4,9 20 Аппенцель Иннерроден 18,9 158
Нижний Унтервальден 5,1 1 Цуг 14,8 87
Швиц 5,6 70 Люцерн 13,0 100
Среднее число 3,9 37,7 Среднее число 21,1 137,5
II. Протестантские кантоны
Французские
Невшатель 42,4 560 Ваадт 43,5 352
Немецкие
Берн 47,2 229 Шафгаузен 106,0 602
Базель (город) 34,5 323 Аппенцель Ауссерроден 100,7 213
Базель (область) 33,0 288 Гларус 83,1 127
Цюрих 80,6 288
Среднее число 38,2 280 Среднее число 92,4 307
III. Кантоны со смешанным населением с точки зрения религии
Аргау 40,0 195 Женева 70,5 360
Граубюнден 30,9 116 С.-Галлен 57,6 179
Среднее число 36,9 155 Среднее число 64,0 269
Аналогичный результат получается и в том случае, если сравниваются различные французские департаменты. Распределив их на восемь категорий в зависимости от их смертности — самоубийств, мы констатировали, что
Число самоубийств на 1 миллион жителей Среднее число разводов на 1 000 браков
Первая группа (5 департаментов) Ниже 50 2,6
Вторая группа (18 департаментов) От 51—75 2,9
Третья группа (15 департаментов) От 76-100 5,0
Четвёртая группа (19 департаментов) От 101-150 5,4
Пятая группа (10 департаментов) От 151—200 7,5
Шестая группа (9 департаментов) От 201—250 8,2
Седьмая группа (4 департаментов) От 251—300 10,0
Восьмая группа (5 департаментов) Свыше 12,4
группы эти сохраняют тот же порядок по отношению к разводу и раздельному жительству супругов.
Установив это состояние, постараемся объяснить его.
Исключительно для памяти мы приведём сначала то объяснение, которое даёт нам в общих чертах М. Бертильон. По его убеждению, число самоубийств и разводов варьирует параллельно, потому что и то и другое явление зависит от одного фактора: большего или меньшего количества плохо уравновешенных людей. В самом деле, говорит он, в стране, тем большее количество разводов, чем больше число невыносимых супругов. Эти последние встречаются чаще всего среди людей неуравновешенных, с дурным, неустановившимся характером, темперамент которых в той же степени предрасполагает их к самоубийству; поэтому параллелизм этих двух явлений объясняется вовсе не тем обстоятельством, что развод сам по себе имеет влияние на наклонность к самоубийству, но их общим происхождением из одного источника, который они только разным образом выражают. Совершенно произвольно и бездоказательно, однако, связывать таким образом развод с известными недостатками психопатического характера; нет никакого основания предполагать, чтобы в Швейцарии было в пятнадцать раз больше людей неуравновешенных, чем в Италии, и в шесть или в семь раз больше, чем во Франции, а между тем развод в первой из этих стран встречается в пятнадцать раз чаще, чем во второй и приблизительно в семь раз чаще, чем в третьей. Кроме того, мы теперь прекрасно знаем, насколько чисто индивидуальные причины играют слабую роль по отношению к самоубийству. В последующем изложении читатель найдёт ещё более веские доказательства неудовлетворительности этой теории.
Причину этого любопытного соотношения между двумя данными явлениями надо искать не в органическом предрасположении субъекта, но во внутренней природе самого развода. По этому пункту может быть прежде всего установлено следующее положение: во всех странах, относительно которых мы располагаем достаточно полными статистическими данными, число самоубийств среди разведённых супругов значительно выше, нежели среди остальных членов общества.
Число самоубийств на 1 000 000
Не состоящ. в браке свыше 15 лет Состоящих в браке Вдовых Разведённых
Мужчин Женщин Мужчин Женщин Мужчин Женщин Мужчин Женщин
Пруссия (1887—1889) 360 120 430 90 1 471 215 1 875 290
Пруссия (1883—1890) 388 129 498 100 1 552 194 1 952 328
Баден (1885—1893) 458 93 460 85 1 172 171 1 328 —
Саксония (1847—1858) 555,18 481 120 1 242 240 3 102 312
Саксония (1876) 821 146 — — 3 252 389
Вюртемберг (1846—1860) — — 226 52 530 97 1 298 281
Вюртембергь (1873—1892) 251 218 405 796
Итак, разведённые супруги обоего пола лишают себя жизни в три — четыре раза чаще, чем люди, состоящие в браке, хотя по возрасту своему они являются более молодыми (сорок лет во Франции, вместо сорока шести лет) и случаи самоубийств среди первых значительно чаще, чем у вдовых, несмотря на то, что последние, в силу одного своего возраста, имеют повышенную степень предрасположения лишать себя жизни. Чем же это объясняется?
Без сомнения, перемена материального и морального режима, как прямое последствие развода, не может не оказывать в данном случае известной доли влияния; но одного этого влияния недостаточно для объяснения интересующего нас явления. Не надо забывать, что вдовство есть не менее глубокое потрясение личной жизни человека; последствия его могут оказаться даже ещё более прискорбными, поскольку смерть мужа или жены является ударом судьбы, тогда как развод служит желанным освобождением от нестерпимого сожительства, и несмотря на всё это, разведённые супруги, которые по своему возрасту должны были бы вдвое реже кончать с собой, нежели вдовые, повсеместно превосходят их в этом отношении и в некоторых странах почти вдвое. Подобная повышенная наклонность, коэффициент увеличения которой колеблется от 2,5 до 4, никоим образом не зависит от перемены в положении данных индивидов.
Для того, чтобы найти истинную причину интересующего нас явления, будет всего лучше, если мы возвратимся к одному из вышеустановленных нами положений. В III главе этой книги читатель мог уже видеть, что в одном и том же обществе наклонность вдовых к самоубийству находится в зависимости от соответствующей наклонности людей состоящих в браке. Если последние являются по отношению к самоубийству людьми хорошо защищёнными, то иммунитет первых несколько слабее, но всё же достаточно силён; и тот пол, который наиболее выигрывает от брачного сожительства, сохраняет своё преимущество и в период вдовства. Одним словом, когда брачный союз расстраивается вследствие смерти одного из супругов, влияние брака часто ещё продолжает сказываться на оставшемся в живых супруге. А в таком случае разве мы не имеем права предположить, что то же явление повторяется и при разрушении брака не смертью одного из супругов, а особым юридическим актом, и что повышенная наклонность к самоубийству со стороны разведённых супругов есть следствие не развода, а того брака, которому развод кладёт конец. Это увеличение числа случаев самоубийств находит себе объяснение в том, что супруги, хотя и разведённые, продолжают чувствовать на себе известное влияние условий своего бывшего брака. Если они обнаруживают теперь такую резкую склонность к самоубийству, то надо думать, что предрасположение к нему они имели уже и раньше, что оно укоренилось в их психике ещё в то время, когда они жили вместе, и именно в силу их совместной жизни.
Как только мы примем это положение, соотношение, существующее между разводом и самоубийством, станет вполне понятным. В самом деле, среди тех народов, где развод встречается часто, тот своеобразный характер брака, который сказывается и на разведённых, неизбежно должен иметь большее распространение, ибо он, конечно, не является специальной принадлежностью тех браков, которым предназначено судьбой закончиться юридическим расторжением. Если среди этих последних интересующая нас особенность и достигает своей максимальной интенсивности, то у других, или по крайней мере у большинства других супружеств можно также найти её, но только в более слабой степени. Подобно тому, как в той среде, где много самоубийств, должно быть много попыток к самоубийству, и подобно тому, как смертность не может увеличиться без того, чтобы одновременно не возросло число заболеваемости, точно также в том обществе, где много разводов, должно быть, вместе с тем, много супружеств, близких к разводу.
ТАБЛИЦА XXVII
Влияние развода на иммунитет супругов по отношению к самоубийству
Число самоубийств на 1 000 000 4[13]
Не состоящ. в браке старше 15 лет Состоящие в браке
Страны,
где не существует развода Италия (1884—1888) 145 88 1,64
Франция (1863—1868)[14] 273 245,7 1,11
где развод практикуется часто Баден (1885—1893) 458 460 0,99
Пруссия (1883—1890) 388 498 0,77
Пруссия (1887—1889) 364 431 0,83
где развод очень часто практикуется[15] Саксония (1879—1880) На сто самоубийств среди людей всяких семейных положений 0,63
Не состоящ. в браке Состоящ. в браке
27,5 52,5
На сто жителей мужского пола всяких семейных положений
Холостых Женатых
42,10 52,47
Число разведённых не может увеличиваться без того, чтобы в той же мере не развивалось и не становилось общим фактом то состояние семьи, которое предрасполагает к самоубийству, и потому вполне естественно, что оба эти явления вариируют в одном и том же направлении.
Независимо от того, что гипотеза эта подтверждается всеми аргументами, приведёнными нами в предыдущем изложении, она может быть ещё доказана самым непосредственным путём. В самом деле, если мнение наше основательно, то в тех случаях, где совершается большое число разводов, супруги должны иметь более слабый иммунитет по отношению к самоубийству, чем там, где браки не расторгаются. Факты подтверждают это мнение по крайней мере, поскольку дело идёт о супругах (см. таблицу XXVII). Италия, страна католическая, где развод совершенно неизвестен, соответственно с этим имеет наиболее высокий коэффициент предохранения для супругов; коэффициент этот меньше во Франции, где раздельное жительство супругов всегда было более частым явлением; и мы можем проследить постепенное понижение этого коэффициента, если обратимся к тем странам, где развод широко практикуется[16].
Мы не могли найти цифры разводов для великого герцогства Ольденбургского, но, принимая во внимание, что это — протестантская страна, можно думать, что они должны быть там довольно частым явлением, хотя не чрезмерным, потому что католическое меньшенство там довольно значительно. Ольденбургское герцогство должно стоять в этом отношении приблизительно в одном ряду с Баденом и Пруссией. Одинаковое положение занимает оно в смысле иммунитета супругов; 100 000 холостых старше пятнадцати лет дают ежегодно 52 случая самоубийств, на 100 000 супругов приходится 66 случаев. Коэффициент предохранения для последних равняется 0,79; мы имеем здесь очень большую разницу по сравнению с коэффициентом, наблюдаемым в католических странах, где развод или очень редко встречается, или совершенно не известен.
Франция даёт нам возможность сделать наблюдение, подтверждающее все остальные и тем более для нас ценное, что оно ещё более точно, чем все предыдущие. В департаменте Сены развод распространён гораздо больше, чем во всей остальной стране. В 1885 году число разводов равнялось 23,99 на 10 000 ненарушенных браков, тогда как в остальной части Франции среднее число разводов достигало только 5,65. Достаточно обратиться к таблице XXII, для того чтобы констатировать, что коэффициент предохранения супругов значительно ниже в департаменте Сены, чем в провинциях. И действительно, он только один раз, для периода 20—25 лет, достигает трёх; но правильность этой цифры подлежит большому сомнению, потому что она вычислена на основании слишком небольшого числа случаев в предположении, что в этом возрасте среди супругов случается ежегодно только одно самоубийство. Начиная с 30 лет, коэффициент не идёт выше двух, чаще всего он бывает ниже, а между 60—70 годами спускается ниже единицы. В среднем он равняется 1,73. Напротив, в прочих департаментах в пяти случаях из восьми он выше трёх; в среднем равняется 2,88, то есть в 1,66 раз значительнее, чем в департаменте Сены.
Мы имеем здесь новое доказательство того, что высокое число самоубийств в стране, где развод имеет широкое распространение, не зависит от какого-либо органического предрасположения, в особенности от числа неуравновешенных субъектов. Если бы тут заключалась настоящая причина, органическое предрасположение должно было бы одинаковым образом отзываться и на женатых, и на холостых. В действительности же всю тяжесть несут на себе первые; поэтому надо думать, что источник зла лежит, как мы и предполагали, в какой-нибудь особенности либо семьи, либо брака. Объясняется ли меньший иммунитет супругов состоянием домашней среды или состоянием брачного союза? Является ли в данном случае недоброкачественным дух семьи, или супружеская связь стоит не на должной высоте?
Первое предположение отпадает в силу того факта, что в тех странах, где всего больше встречается разводов, количество детей вполне достаточно, и в силу этого сплочённость семьи очень высока. Мы же хорошо знаем, что сплочённость семьи несёт с собою крепкий семейный дух. Поэтому есть полное основание думать, что объяснение интересующего нас явления надо искать в природе брака.
В самом деле, если бы уменьшение коэффициента можно было отнести на счёт положения семьи, то жёны также должны были бы пользоваться меньшею степенью предохраненности от самоубийства в странах с широкой практикой развода, так как они не меньше мужей страдают от дурных домашних условий. В действительности имеет место как раз обратное: коэффициент предохранения замужних женщих повышается по мере того, как понижается коэффициент предохранения у женатых мужчин, то есть по мере того, как учащаются разводы, и наоборот. Чем чаще и легче разрываются супружеские связи, тем в более благоприятном положении по отношению к своему мужу оказывается жена (см. таблицу XXVIII).
Противоположность этих двух рядов коэффициентов прямо поразительна. В странах, где разводов совсем нет, женщина предохранена от самоубийства слабее, чем мужчина; это обстоятельство яснее выступает в Италии, чем во Франции, где брак всегда был менее прочным. Напротив, как только развод получает широкое распространение, тотчас же муж оказывается в худшем положении, чем жена, и преимущество последней растёт по мере развития практики развода.
ТАБЛИЦА XXVIII
Влияние развода на иммунитет супругов[17]
Число самоубийств на 1 000 000 Коэффициент предохранения 6[18] 7[19]
Девушек моложе 16-ти лет Замужних женщин Замужних Женатых
Италия 21 22 0,95 1,64 1,72 —
Франция 59 62,5 0,96 1,11 1,15 —
Баден 93 85 1,09 0,99 — 1,10
Пруссия 129 100 1,29 0,77 — 1,67
» (1887—1889) 120 90 1,33 0,83 — 1,60
Саксония На 100 самоубийц лиц всех семейных положений — — — —
Девушек Замужних
35,3 42,6
На 100 жителей всяких семейных положений
Девушек Замужних
37,97 49,74 1,19 0,63 — 1,73
Как и в предыдущем случае, великое герцогство Ольденбургское стоит на одном уровне с другими странами Германии, где развод имеет среднюю степень распространённости. Один миллион девушек даёт 203 случая самоубийств, один миллион замужних — 156, следовательно, коэффициент предохранения у последних равняется 1,3 и значительно превышает коэффициент супругов — 0,79. Первый в 1,64 раза больше второго, приблизительно так же, как и в Пруссии.
Сравнение департамента Сены с остальными провинциями блестящим образом подтверждает этот закон. В провинции, где развод встречается реже, средняя величина коэффициента замужних женщин равняется 1,49 и представляет собою только половину среднего мужского коэффициента — 2,88. В департаменте Сены мы имеем как раз обратное соотношение. Иммунитет мужчин выражается коэффициентом 1,56 и даже 1,44, если оставить в стороне довольно сомнительные данные относительно 20—25 лет; иммунитет женщин равняется 1,79. Положение жены по отношению к мужу здесь вдвое благоприятнее, чем в департаментах.
Можно констатировать аналогичное явление, если обратиться к провинциям Пруссии.
Провинций, где на 100 000 браков приходится:
От 810—415 разводов 2[20] От 371—324 разводов 4[20] От 229—116 разводов 6[21]
Берлин 1,72 Силезия 1,18 Ганновер 0,90
Бранденбург 1,75 Западная Пруссия 1,00 Рейнская провинция 1,25
Восточная Пруссия 1,50 Шлезин 1,20 Вестфалия 0,80
Саксония 2,08 Познань 1,00
Померания 1,00 Гессен 1,44
Коэффициенты всей первой группы значительно выше, чем второй, и наибольшее понижение наблюдается в третьей. Гессен представляет собою в этом случае единственную аномалию, где в силу неизвестных причин замужние женщины одарены довольно значительным иммунитетом, хотя развод там и редко практикуется[22].
Несмотря на такую согласованность всех данных, подвергнем правильность нашего закона ещё последнему испытанию. Вместо того, чтобы сравнивать иммунитет мужей с иммунитетом жён, постараемся определить, каким образом, конечно, различным в отдельных странах, — видоизменяет брак ��заимное положение полов в отношении самоубийств? Мы можем видеть это на нижеследующей XXIX таблице.
ТАБЛИЦА XXIX
Относительная доля самоубийств каждого пола среди различных семейных положений в различных странах Европы
На 100 самоубийств среди не состоящих в браке приходится: На 100 самоубийств состоящих в браке приходится: Среднее превышение по странам, приходящееся на
замужних по отношению к девушкам девушек по отношению к женщинам
Италия 1871 87 хол. на 13 дев. 79 муж. на 21 жену 6,2
» 1872 82 » » 18 » 78 » » 22 »
» 1873 86 » » 14 » 79 » » 21 »
» 1884—1888 85 » » 15 » 79 » » 21 »
Франция 1863—1866 84 » » 16 » 78 » » 22 » 3,6
» 1867—1871 84 » » 16 » 79 » » 21 »
» 1888—1891 81 » » 19 » 81 » » 19 »
Баден 1869—1873 84 » » 16 » 85 » » 15 » 1
» 1885—1893 84 » » 16 » 85 » » 15 »
Пруссия 1873—1875 78 » » 22 » 83 » » 17 » 5
» 1887—1889 77 » » 23 » 83 » » 17 »
Саксония 1866—1870 77 » » 23 » 84 » » 16 » 7
» 1879—1890 80 » » 20 » 86 » » 14 »
В тех странах, где развод отсутствует совершенно, или есть только практика совсем недавнего прошлого, можно видеть, что женщина в большей пропорции участвует в самоубийствах не состоящих в браке, чем в самоубийствах лиц, в браке состоящих. Отсюда вытекает вывод, что в этих странах брак благоприятствует мужу больше, чем жене, и невыгодное положение последней более резко выступает в Италии, чем во Франции. Средний излишек относительной доли замужних женщин над девушками вдвое больше в первой стране, чем во второй. Как только мы перейдём к народам, где институт развода функционирует самым широким образом, то получим обратные результаты. Здесь на почве брака выигрывает женщина и теряет мужчина; преимущество женщины более резко выступает в Пруссии, чем в Бадене, и в Саксонии сильнее, чем в Пруссии. Оно достигает своего максимума в тех странах, где институт развода в свою очередь пользуется наибольшим распространением.
Таким образом можно считать неоспоримым нижеследующий закон: брак тем более благоприятствует женшине, в смысле защиты её от самоубийства, чем более распространён в данном обществе институт развода и обратно.
Из этого закона вытекают два следствия.
Первое из них состоит в том, что одни только мужья способствуют тому увеличению процента самоубийств, которое наблюдается в странах с часто практикующимися разводами, ибо жены убивают себя здесь меньше, чем в прочих странах. Если институт развода не может развиваться без того, чтобы улучшалось моральное положение женщины, то совершенно недопустимо связывание его с каким-либо отрицательным состоянием домашней среды, оказываюшим усиленное влияние на наклонность к самоубийству, потому что это действие должно было бы отразиться на жене не меньше, чем на муже. Упадок семейного духа не может оказывать противоположного влияния на два различных пола; не может благоприятствовать положению матери, если он тяжело ложится на отца. Следовательно, истинная причина изучаемого нами явления заключается в положении брачного, а не семейного союза. И действительно, весьма возможно, что брак оказывает на мужа и жену совершенно обратное влияние. Как родители супруги могут иметь общие цели, но как сожители они могут иметь самые различные и даже противоположные интересы. Вполне возможно, что в известных обществах эта сторона брака благоприятствует одному супругу и в то же самое время вредит другому. Из предыдущего изложения мы видим, что именно так обстоит дело при разводе.
Во-вторых, на том же самом основании мы должны отвергнуть гипотезу, согласно которой неудовлетворительное состояние брака, с его двойным последствием, в виде повышения числа самоубийств и разводов — исчерпывается частыми домашними ссорами. Подобная причина точно так же, как и упадок семейных связей, не может иметь своим результатом увеличения иммунитета жены. Если бы процент самоубийств в той среде, где развод широко практикуется, действительно определялся количеством домашних раздоров, то жена должна была бы страдать от этого в одинаковой степени с мужем. Здесь нельзя найти ничего такого, что по своей природе могло бы предохранять исключительно женщину от самоубийства. Подобная гипотеза тем более неосновательна, что чаще всего развод требуется женой (во Франции 60% разводов и 83% раздельных жительств[23]. Значит, вина в нарушении семейного мира в громадном большинстве случаев ложится на мужчину. Но тогда было бы непонятно, каким образом в странах с большим числом разводов мужчина убивает себя чаще потому, что заставляет больше страдать жену, а жена, напротив, убивает себя реже потому, что её муж заставляет её страдать больше. К тому же, вовсе не доказано, что число супружеских раздоров увеличивается в той же мере, как и число разводов[24].
Покончив с этой гипотезой, мы остаёмся лицом к лицу только с одним возможным объяснением. Очевидно, что сам институт развода своим влиянием на брак склоняет человека к самоубийству.
В самом деле, что представляет из себя брак? Регламентацию отношений между полами, охватывающую не только сферу физиологических инстинктов, но и всевозможных чувств, привитых цивилизацией на почве материальных интересов. Ибо любовь в наше время — в гораздо большей степени духовное, чем органическое, чувство. Мужчина ищет в женщине не только одного удовлетворения потребности деторождения. Если это естественное стремление и послужило зародышем всей половой эволюции, то оно прогрессивно усложнялось множеством различных эстетических и моральных чувств, и в настоящее время оно является только ничтожным элементом того многосложного процесса, которому оно когда-то положило начало. Под влиянием этих интеллектуальных элементов, половое чувство как бы одухотворилось и отчасти освободилось от оков тела. Оно в равной мере питается как моральными исканиями, так и физическими побуждениями, и потому в нём нет уже той автоматической регулярной периодичности, которая проявляется у животного. Психическое возбуждение может вызвать это чувство во всякое время, и оно ничем не связано с определённым периодом года. Но именно в силу того, что эти различные склонности преобразовались под влиянием времени и не находятся уже более в непосредственном подчинении органической необходимости, для них и нужна социальная регламентация. Если организм внутри себя не находит ничего сдерживающего подобные чувства, то эту обязанность должно взять на себя общество. В этом заключается функция брака. Брак, особенно в своей моногамической форме, регулирует всю эту жизнь страстей. Возлагая на мужчину обязанность вечно любить одну и ту же женщину, единобрачие указывает чувству любви совершенно определённый предмет и тем самым закрывает дальнейшие горизонты.
Благодаря этой определённости и устанавливается то моральное равновесие, которым пользуется супруг. Не нарушая своего долга верности, он не может искать других удовлетворений, кроме тех, которые ему разрешены браком, а потому ограничивает себя в своих желаниях. Спасительная дисциплина, которой подвергается супруг, заставляет его искать счастья в том положении, которое выпало ему на долю, и тем самым даёт ему для этого средства. К тому же, если чувство одного супруга не склонно к перемене, то объект его отвечает ему тем же: ведь обязательство верности носит взаимный характер. Радости его определены, они обеспечены, и всё это действует самым положительным образом на направление его ума. Совершенно иное представляет собою положение холостяка. Для него нет никаких ограничений в его привязанностях, он хватается за всё, и ничто его не удовлетворяет. Внутрений яд беспредельных стремлений, который аномия всюду несёт с собою, проникает и в эту область нашего сознания, как и во всякую другую; очень часто при таких обстоятельствах половое чувство принимаегь ту форму, которую описал Мюссе[25]. Трудно удержать самого себя, если извне ничто не сдерживает. Испытав одни наслаждения, человек уже рисует в своём воображении новые удовольствия, и как скоро он проходит весь круг возможного, то, мучимый постоянною жаждой новизны, он будет мечтать о несбыточном[26]. Как же не впасть в отчаяние при такой нескончаемой погоне за неуловимым счастьем? Для того, чтобы дойти до такого состояния, даже вовсе не необходимо пережить такую массу любовных приключений, как Дон Жуан; достаточно среднего образа жизни какого-нибудь самого вульгарного холостяка. Без конца родятся и вслед затем разбиваются жизнью всевозможные надежды, и в душе непрерывно растёт чувство усталости и разочарования. И как может укрепиться в уме человека то или иное желание, если нет никакой уверенности в том, что объект желания может быть сохранён. Ведь аномия двустороння: если человек не может вполне отдаться, он не может и вполне овладеть. Неверность будущего вместе со своею собственною половинчатостью лишают его навсегда покоя. Из всего этого вытекает беспокойство, возбуждённое состояние и недовольство, неминуемо несущее с собою большую степень наклонности к самоубийству.
Но развод предполагает ослабление брачной регламентации; там, где он практикуется, в особенности же там, где право и нравы усиливают его практику, брак является только слабым намёком на то, чем он должен быть. Это брак второго сорта и поэтому он не может иметь присущих ему благоприятных результатов. Границы, которые он ставил для чувства, теряют свою определённость; они лишаются устойчивости и только в слабой степени могут сдерживать страсти, которые принимают самые широкие размеры. Чувство уже не так легко подчиняется тем условиям, которые ему предписаны. Исчезает спокойствие, моральная уравновешенность, составлявшие преимущество человека состоящего в браке; на их место появляется известное состояние беспокойства, мешающее человеку дорожить тем, что у него есть. Он тем менее обращает внимание на настоящее, что благосостояние его кажется ему неустойчивым, будущее менее определённым. Нельзя прочно держаться за ту позицию, на которой находишься, если она в любой момент может быть разрушена с той или другой стороны. В силу этих причин в странах, где влияние брака в сильной степени умеряется разводами, неизбежно ослабляется иммунитет женатого человека. Так как вследствие этого состояние его приближается к состоянию холостяка, он не может не потерять части своих преимуществ. Таким образом увеличивается общее число самоубийств[27].
Но такие последствия развода касаются исключительно мужа и не применимы к жене. В самом деле, половая сторона жизни женщины имеет гораздо менее интеллектуальный характер, в силу того, что вообще умственная жизнь её менее сильно развита. Половые потребности женщины более непосредственно связаны с требованиями её организма, — скорее, следуют за ними, чем их опережают, и таким образом находят в них действительную узду. В женщине гораздо сильнее, чем в мужчине, развит инстинкт, и для того чтобы найти для себя покой и мир, ей достаточно только следовать ему. Та узкая социальная регламентация, которую несёт с собою брак, и, в особенности моногамный брак, является для неё необходимой. Но эта дисциплина даже там, где она полезна, сопряжена с рядом неудобств; определяя навсегда брачные условия, она тем самым отрезывает отступление, какими бы условиями оно ни было вызвано. Ограничивая горизонт человека, она запирает все возможные выходы, запрещает всякие, даже вполне лояльные надежды. Мужчина также часто страдает от этой неподвижности, но зло, причиняемое ему ею, широко компенсируется теми благодеяниями, которые он с другой стороны получает от неё; к тому же, сами нравы данного общества дают ему известные привилегии, позволяющие в известной степени смягчить всю суровость супружеского режима. Для женщины, наоборот, не существует ни компенсаций, ни смягчений. Для неё моногамия есть строжайшее обязательство, не допускающее никаких послаблений; с другой стороны, брак не нужен для неё по крайней мере в той степени, как для мужчины, чтобы ограничить её и без того естественным образом ограниченные желания и чтобы научить её довольствоваться своим жребием; он только мешает ей изменить свою жизнь, когда она станет для неё нестерпимой. Таким образом, супружеская регламентация делается для неё стеснением, лишённым больших преимуществ. Следовательно, всё, что смягчает эту регламентацию, может только улучшить положение замужней женщины, — вот почему наличность развода является для неё благоприятным обстоятельством, и почему она охотно к нему прибегает.
Таким образом, мы видим, что состояние супружеской аномии, создаваемое институтом развода, объясняет параллельный рост числа разводов и самоубийств. Поэтому-то такого рода самоубийства мужей, в странах с часто встречающимися разводами, увеличивают число добровольных смертей и составляют одну из разновидностей аномичного самоубийства. Они происходят не потому, что в этих обществах существует большее число дурных супругов или супруг и вследствие этого больше несчастных браков: они являются результатом морального состояния sui generis, которое само по себе вытекает из ослабления брачной регламентации; это возникшее в течение супружества состояние, переживающее самый брак, одно только и развивает наклонность к самоубийству, которую обнаруживают разводы. Мы не хотим сказать, что это разрушение брачного регламента целиком создано законным введением развода. Юридический развод является всегда на сцену только для того, чтобы освятить нравы общества, сложившиеся до него. Если общественное сознание не пришло бы мало-помалу к заключению, что неразрывность супружеских уз бессмысленна, закон не мог бы сделать их более легко расторжимыми. Брачная аномия может, таким образом, существовать в умах людей даже тогда, когда она не провозглашена законом. Но, с другой стороны, она может проявлять все свои последствия только тогда, когда она облечена в законную форму. Поскольку брачное право не смягчено, оно хотя материальным путём может сдерживать человеческие страсти; оно препятствует тому, чтобы вкус к аномии не завоевал себе в умах людей слишком большого места уже одним тем, что не одобряет его. Вот почему аномия проявляет свои особенно характерные резко бросающиеся в глаза черты только там, где она становится юридическим институтом.
Помимо того, что это объяснение бросает свет на параллелизм, наблюдаемый между числом разводов и самоубийств,[28] и те обратные отклонения, которые наблюдаются в области иммунитета мужей и жён, оно подтверждается также многими другими фактами:
1) Только при наличности развода мужей может иметь место настоящая брачная неустойчивость; только он один окончательно разрушает супружеские узы, тогда как раздельное жительство только отчасти ограничивает брак, не давая супругам окончательной свободы. Если эта специальная форма аномии действительно усиливает наклонность к самоубийству, разведённые должны обладать ею в гораздо более сильной степени, чем супруги, жительствующие раздельно. Это именно и вытекает из единственного документа, который мы по этому поводу имеем. Согласно вычислениям, сделанным Legoyt, (op. cit., стр. 171), в Саксонии в течение периода от 1847 до 1856 годов на 1 000 000 разведённых приходилось 1 400 самоубийств, а на 1 000 000 раздельно жительствующих только 176. Это последнее число меньше даже того, которое выпадает на долю женатых (318).
2) Если столь сильная степень наклонности к самоубийству, наблюдаемая у холостяков, в известной своей части зависит от половой аномии, то именно в тот момент, когда половое чувство находится в состоянии наивысшего возбуждения, она должна ощущаться всего сильнее. В самом деле, от 20 до 45 лет процент самоубийств холостяков гораздо быстрее возрастает, чем впоследствии; в течение этого периода он учетверяется, тогда как, начиная с 45 лет вплоть до предельного восьмидесятипятилетнего возраста, он только удваивается. Что же касается женщин, то среди них этого ускоренного темпа не наблюдается; в возрасте от 20 до 45 лет число самоубийств среди девушек даже не удваивается, а с 106 поднимается всего до 171 (см. XXI таблицу). Таким образом, период половой жизни не влечёт за собой роста женских самоубийств. Это обстоятельство только подтверждает вышесказанное нами относительно того, что женщина мало подвержена этой форме аномии.
3) Наконец, множество фактов, установленных в главе III этой книги, находят себе объяснение в только что предложенной теории и этим самым могут служить для неё проверкой.
Мы видели там, что брак во Франции, независимо от семейных условий, давал человеку коэффициент предохранения, равный 1,5; теперь мы знаем, чему этот коэффициент соответствует. Он представляет собою те преимущества, которые извлекает для себя человек из регулирующего влияния, оказываемого на него браком, из его умеряющего воздействия на страсти и вытекающего отсюда благополучия. Но и в то же самое время мы констатировали, что в этой же стране условия жизни замужней женщины ухудшились постольку, поскольку присутствие детей не исправило дурных для неё последствий брака. Мы только что указали причину этого явления. Это объясняется не тем, что мужчина по природе своей зол и эгоистичен и играет роль мучителя, заставляющего страдать подругу своей жизни, а только тем обстоятельством, что во Франции, где до настоящего времени брак не был ослаблен разводом, он ставил для женщины ненарушимые правила жизни, ярмо, которое было для неё слишком тяжело переносимо и совершенно не давало никаких выгод. Вообще, вот та причина, которой обязан своим существованием этот антагонизм полов, не позволяющий мужчине и женщине в одинаковой степени пользоваться преимуществами брака; у них совершенно различные интересы, — одному необходимо стеснение, другой свобода.
Между тем, оказывается, что в известные моменты своей жизни мужчина получает от брака то же, что и женщина, но в силу других причин. Если, как мы указали выше, молодые мужья чаще лишают себя жизни, чем холостые того же возраста, то это указывает на то, что страсти их в это время слишком беспорядочны и они слишком полагаются на самих себя, для того чтобы быть в состоянии подчиниться таким суровым правилам брачной жизни. Брак кажется им непреодолимым препятствием, на которое наталкиваются и о которое разбиваются все их желания. Вот почему возможно, что брак оказывает всё своё благотворное влияние только тогда, когда возраст немного успокаивает страсти человека и даёт ему чувствовать всю необходимость дисциплины[29].
Наконец, в той же самой главе мы видели, что там, где брак благоприятнее для жены, чем для мужа, разница между числом самоубийств тех и других всегда меньше, чем при обратных условиях. Это является доказательством того, что даже в обществах, где брачное состояние даёт преимущества женщине, оно оказывает ей услуг меныле, чем мужчине; ибо последний всё же выигрывает от него болыне, чем она. Если оно стесняет её, она от него страдает, но она не может выиграть от него ничего даже в том случае, если оно отвечает её интересам; это доказывает только то, что она не испытывает в браке никакой необходимости, а это и есть именно то самое, что предполагает вышеизложенная теория. Результаты, полученные нами раньше и вытекающие из данной главы, совпадают и взаимно подтверждают друг друга.
Мы пришли таким образом к заключению, крайне далёкому от того мнения, которое обыкновенно составляют о браке и о его роли в жизни человека. Его считают учреждением, защищающим интересы женщины и охраняющим её слабость от мужского своеволия. Моногамия в частности часто изображается в виде жертвы, которую мужчина приносит в ущерб своим полигамическим инстинктам, для того чтобы возвысить и улучшить путём брака условия жизни женщины. На самом деле, каковы бы ни были исторические причины, которые заставили его решиться на подобное самоограничение, от него выигрывает только он сам. Свобода, от которой он таким образом отказался, являлась для него только источником мучения. У женщины не было этих причин, и потому можно смело сказать, что, подчиняясь этим правилам, она приносит жертву, а не мужчина.